Как преподают в Корее?

В феврале 2005 года я провел неделю в Южной Корее, обучая корейских учителей математики российским методикам преподавания. Было время зимних студенческих каникул. Нас поселили в студенческом общежитии, а наши слушатели каждый день приезжали на занятия на своих серебристосерых машинах, конечно, корейского производства. Европейских машин я видел там очень мало, японских — ни одной. Корейские коллеги говорили мне, что отношение к Японии в Корее все еще напряженное: не забыты ужасы первой половины ХХ века. В корейских учителях было странное соединение западной раскованности и восточной почтительности. Пропуская преподавателя войти в помещение первым, они церемонно кланялись, зато во время занятия свободно переговаривались и часто дружно смеялись. Я работал с переводчиком, и это позволяло мне более внимательно рассматривать аудиторию в то время, когда переводчик переводил очередной кусок лекции. Я вольно или невольно сравнивал корейских учителей с российскими. Первое и кардинальное отличие состояло в том, что около половины учителей были мужчины. (Так, кстати, было по всем предметам, включая литературу.) Определить возраст слушателей мне было довольно трудно: все они казались людьми от тридцати до сорока, мало кому я бы дал больше пятидесяти. Одевались просто, удобно, и это подчеркивало общий какой-то спортивный или же просто здоровый вид участников. Людей с лишним весом (среди немолодых учителей в России это, к сожалению, норма) я не помню вовсе. Все были со своими компьютерами (в 2005 году это еще бросалось в глаза), многие очень быстро вслепую печатали вслед за переводчиком, все картинки на доске тут же фотографировались. От работы было какое-то общее ощущение бодрости, четкости, слаженности и даже веселья.

Мне страшно повезло, так как меня переводил господин Пак, который учился в МГУ на механико-математическом факультете. Именно он придумал и осуществил эту программу обучения корейских учителей российским методикам. О господине Паке нужно рассказать отдельно (надеюсь, что память меня не подведет и я не допущу больших ошибок в своем рассказе). Его история, как это часто бывает с иностранцами, любящими Россию, начинается с Достоевского. Он был студентом какого-то экономического института, когда прочитал “Братьев Карамазовых”. Роман произвел на него такое впечатление, что он решил бросить свой институт и поехать в Россию заниматься философией. Родители этот план не одобрили; денег у него не было. Институт он все-таки бросил и пошел служить в армию. Служба в армии позволила ему скопить некоторую сумму и отправиться в Россию (кажется, это шел 1997 год). Первый год он учил русский язык. Его преподавательница была влюблена в свой предмет и, увидев особое горение корейского молодого человека, стала преподавать ему лично и бесплатно, когда Бьонг Ха (так его зовут по имени) поступил в МГУ, чтобы заниматься математической логикой. Она стала для него проводником русской культуры: советовала съездить в Абрамцево, посмотреть “Зеркало”, прочитать то-то и то-то. Я помню, как меня поразила полка книг в кабинете господина Пака в Корее. Там рядышком стояли два комментария к “Евгению Онегину”: Лотмана и Набокова. На мой удивленный возглас Бьонг Ха ответил, что он в России со своей преподавательни-цей целый год читал “Евгения Онегина”! Замечательно, что он не только много читал и изучал Пушкина, но глубоко его ценил — для иностранца это большая редкость.

Господин Пак чрезвычайно высоко ставил русскую математическую школу. Корейская школьная математика была выстроена по американскому образцу: на первом месте ставится вопрос “как это делать”, а вопрос “почему это так” иногда не обсуждается вовсе. В лучших же образцах русской математической школы на первом месте стоит вопрос “почему”. На наших занятиях с корейскими учителями я неоднократно видел подтверждение этой разницы двух школ: они блестяще справлялись с технически сложными задачами и вставали в тупик от некоторых нетрудных, с нашей точки зрения, вопросов “почему”.

Итак, закончив МГУ, господин Пак вернулся на родину и смог организовать (то есть убедить начальство и выбить денег) пятилетнюю программу обучения корейских учителей в России. Это обучение включало в себя и приезд корейских учителей в Россию, и работу наших преподавателей в Корее.

Кроме работы с учителями математики мне довелось провести занятие по анализу стихотворения с преподавателями литературы. Я выбрал стихотворение Пастернака “Август” из романа “Доктор Живаго”. Меня поразило, что практически все учителя этот роман знали, а многие читали. Я, к своему стыду, на тот момент прочел ровно одну (совершенно замечательную) корейскую книжку — “Верная Чхунхян”, — да и то только потому, что она была подарена нам, когда участники программы приехали в первый раз в Россию. Судя по моим филологическим друзьям, я не исключение: корейская литература очень плохо у нас известна, и я думаю, что дело не в качестве этой литературы, а в том, что наша голова в основном повернута на Запад.

Переводчица, с которой мы работали, нашла несколько разных поэтических переводов “Августа”, это также было для меня неожиданностью, но ни один ее полностью не удовлетворил. В результате она сделала свой подстрочник, и все варианты переводов мы раздали участникам накануне занятия. Разговор получился более содержательным и глубоким, чем я мог предполагать. Мне хотелось прежде всего обсудить категорию времени в этом стихотворении. Но разговор довольно быстро стал совершенно личным, люди говорили про смерть, бессмертие, творчество — если бы не переводчик и усилие взаимного понимания, связанное с языком, то порой мне казалось, что я нахожусь в русской аудитории. До занятия я думал, что для людей корейской культуры многое в этом стихотворении “слишком христианское” или даже слишком русское, что оно может быть интересно для них как другой взгляд на мир, время, жизнь, смерть, но разговор показал, что, наоборот, почти все в стихотворении универсально, понятно и близко. Впрочем, возможно, это просто говорит о странной близости русских и корейцев. Мне запомнился один анекдот, рассказанный корейским коллегой.

Китайцы пьют чай, чтобы насладится запахом, почувствовать момент покоя и созерцания, уйти в себя. Японцы пьют чай ради сложной церемонии, связывающей их с предками, национальными традициями, выстраивающей социальную иерархию. А корейцы пьют чай, чтобы поболтать с друзьями. Прямо как мы! (Заметим, в скобках, что структура анекдота похожа на нашу серию “русский, немец и поляк”.)

Русская еда оказалась для корейцев тяжела, никакие взятые с собой приправы их не спасали, а вот мне корейская еда показалось одной из самых легких и простых. В студенческой столовой был шведский стол, можно было выбрать не острую пищу, было много рыбы, морепродуктов и трав. В кафе и ресторанчиках я впервые увидел 3—4 летних детей, свободно орудующих палочками. Тогда я подумал: это такая потрясающая тренировка мелкой моторики, что успехи Юго-Восточной Азии в образовании совершенно закономерны. В Корее мне увиделось, что эти успехи связаны с общим духом подъема, какой бывает в стране, где старшее поколение хорошо помнит всеобщую бедность, а среднее за свои двадцать-тридцать лет сознательной жизни увидело множество ошеломительных перемен. Впрочем, скорость перемен создает и напряжение, и чувство потери почвы. Бьонг Ха с горечью говорил, что традиционных крестьянских хозяйств в стране практически не осталось, что уходит поэзия и приходит стандартизация, что молодые люди скучают продавцами в торговых центрах, а другой работы нет. Все, как везде, неутешительно соглашался я.

После недели работы нас повезли в Сеул, Бьонг Ха был прекрасным экскурсоводом. Показывая нам старейшие деревянные ворота, сохранившиеся в Сеуле, он говорил примерно так: “Может показаться, что форма и конструкция этих ворот есть практически копия таких-то китайских образцов, но опытный взгляд найдет тут существенные отличия: посмотрите на эти линии, в них сказываются формы традиционной корейской архитектуры...” Мне показалось, что в этом высказывании есть что-то хорошо мне знакомое. Потом я понял: это похоже на описание древнерусской иконописи в контексте византийской традиции. Да, канон пришел к нам из Византии, но посмотрите на этот колорит, на эти нежные линии, на эти особенности пластики фигур, на выбор сюжетов...

Корея, как и Россия, — это молодая культура, росшая рядом с более древней и более богатой культурой. Многое приходилось перенимать, осваивать и переиначивать. Пушкин писал о русской “переимчивости”. Может быть, это, в частности, и объясняет удивительный феномен Виктора Цоя и Юлия Кима.